Брат мой, ящер - Страница 56

— Потому что в том, что говорит Миша, к сожалению, большая доля истины. А во-вторых, сама моя реакция на правду показывает, что я тоже в большой степени управляюсь не корой больших полушарий, а спинным мозгом наших предков-рептилий.

— Есть еще одна сторона, мои милые и любимые целительницы. Нетерпение — удел слабых. Конечно, было бы здорово, если недельки за две вы бы переделали род людской и были бы скромно объявлены мессиями с воздаянием всех мессианских почестей. В конце концов, большевикам тоже казалось, во всяком случае в начале революции, что еще одно усилие, еще чуть-чуть, пустить, как тогда изящно выражались, в расход еще миллион-другой буржуев — и долгожданная утопия, о которой так долго говорили большевики, станет реальностью. Ну, пустили в расход, пожалуй, намного больше, но вместо утопии получили ГУЛАГ. Впрочем, и ГУЛАГ можно назвать утопией. Важно, главное, чтобы, опасаясь самому попасть в ГУЛАГ, никто не решался возражать. Тогда и черное можно объявить белым, и белое — черным. И все будут кричать ура.

Вот почему я думаю, что продолжать ваше целительство можно и нужно, но не надо думать, что мы переворачиваем мир. Боюсь, нам его не перевернуть. Если наш род людской и движется куда-то — куда именно, наверное, не знает никто, — то довольно медленно. Может, это и хорошо. И с этим приходится смиряться. Мы вообще недооцениваем важность смирения. Наши далекие пращуры, которые тратили тысячелетия, чтобы научиться получше обтачивать зубило из кремня, никуда ведь не торопились. Они жили без прошлого и будущего, просто жили. Наше зудящее нетерпение исправить род людской — это, думается, одно из проклятий нашей коры больших полушарий. Да и сама наша цивилизация и культура — это как раз и пример обоюдоострого оружия, о котором мы сегодня говорим. Они ведь не только создали шедевры культуры, они создали и колючую проволоку для ГУЛАГА и газовые печи для Освенцима…

— Миша, как вы думаете, этот Иван Иванович, о котором я вам рассказывала и который наделил нас этим сверхъестественным даром целительства, кто он?

— Я не знаю. Я бы просто пожал плечами, если бы сам не наблюдал эти чудесные исцеления. Одна Софья Аркадьевна может сделать из самого заядлого скептика-атеиста человека, верящего в чудеса. А чудо, собственно, и есть бог, потому что оно вне нашего понимания. Вы только посмотрите на нее, да ее просто узнать невозможно. А кто такой ваш Иван Иванович? Не знаю. Если есть чудеса, значит, есть ангелы и архангелы, почему бы ему тогда не быть одним из них? Я не знаю…

— Я тоже не знаю. Иногда я думаю даже, что он сам бог, хотя это, наверное, не так. Не знаю, не знаю, я чувствую лишь, что ни за что не хотела бы предать его и его доверие… Давайте думать и смотреть. Будем помогать тем, кто, как нам кажется, готов принять нашу помощь. Пусть медленный, но это тоже путь вперед.

— Ирина Сергеевна, если я вас сегодня огорчил, не сердитесь на меня. Я вас люблю от всей души. Хотя бы за одну Машу, которую вы мне подарили.

— Меня? Подарили? — возмутилась Маша.

— Не сердись, Машенька, и не делай вид, что ты обижена. Я же тебя вижу насквозь. Ты просто рада-радеханька, что разговор наш, похоже, не обидел Ирину Сергеевну.

— Миша, а тебе не кажется, что человеку, которому ты признаешься в любви, может быть неприятно, если его уж так насквозь видят?

— Может, может, любовь моя, но это же только сейчас. А вообще ты для меня абсолютная загадка. Я все смотрю на тебя и думаю: а за что, собственно, я ее полюбил?

Маша засмеялась и ударила Мишу кулачком в грудь.

— Ну, детки мои, по-моему я уже третья лишняя в этом разговоре, — засмеялась Ирина Сергеевна. — А посему выметайтесь, мне нужно хоть чуть-чуть поработать.

Глава 16. Детский дом

Захар Андреевич проснулся и взглянул на светящийся циферблат на телевизоре, что стоял в его спальне. Полвторого ночи, за окном — тьма кромешная. И в это мгновенье он сообразил, что за сила столь неожиданно и стремительно вытолкнула его из сна. В спальне стояла Ирина Сергеевна и улыбалась ему. Не так, как обычно, когда улыбка у нее как бы с трудом пробивалась на поверхность лица — он это заметил, когда она приезжала к нему, — а легко, широко и призывно. Он было уже напрягся, чтобы вскочить с постели, и тут только осознал, что то был сон. Обычно когда он просыпался, обрывки сна исчезали у него мгновенно. Через секунду-другую он уже ни за что не смог бы вспомнить, что ему снилось, но сегодня он видел Ирину Сергеевну с поразительной ясностью. Хоть вскакивай и говори своему сновидению «здравствуйте».

Всю свою жизнь Захар Андреевич гордился тем, что сам с собой никогда не юлил, место свое в любых обстоятельствах определял точно и жестко, если даже это определение вовсе и не льстило его самолюбию. Может, это и помогло ему довольно быстро всплыть на поверхность в мутных и грязных водах российского бизнеса в девяностых.

Вот и сейчас можно было бы, конечно поиграть с собой в вечные игры, в которые люди любят играть сами с собой: мол, разве может он не быть благодарен человеку, который буквально вытащил его из тяжкой хронической гипертонии? Но он-то знал, что помимо благодарности и восхищения он просто-напросто влюбился в эту женщину. А влюбленность в пятьдесят с лишним совсем не похожа на собачью любовь тинэйджеров. Тут уж не слепые юношеские гормоны азартно подталкивали его к ней, а нечто неизмеримо более сложное. Какая-то смесь нежности, жалости, стремления защитить. Вроде смесь на первый взгляд и невинная, но у пожилого человека походила она на гремучую ртуть.