Брат мой, ящер - Страница 63

Неким херувимом, начисто лишенным ревности, он, конечно, не был, но и на роль Отелло тоже не претендовал. Дело ведь не в том, понравился или не понравился ей какой-то мужик. Ведь случалось и с ним, что чьи-то улыбающиеся глазки заставляли сильнее биться его немолодое сердце. Это все чепуха. Пока они любят друг друга, пока доверяют друг другу, пока каждый ценит внимание и преданность другого, все это совершеннейшая чепуха.

Он припарковал «тойоту» рядом с их старой «вектрой» — неужели так и не удастся продать ее хоть за гроши — и вошел в подъезд. Лифт опять не работал, и он начал медленно подниматься по лестнице. Лучше всего не играть с ней в домашние игры, и уж подавно в молчанку. Он слишком хорошо знал ее, чтобы не представлять, как смутно у нее может быть на душе, когда она недовольна собой. С другой стороны, откуда в нем эта уверенность, что роман ее — если это действительно роман — не слишком серьезен? Это, дорогой Яков Михайлович, строго сказал он себе, уже попахивает наглой самоуверенностью.

Жена действительно уже была дома. Никаких планов поведения он никогда заранее не составлял и полагался только на интуицию. Он посмотрел на Иринку, подошел к ней и, как обычно, поцеловал ее в щеки и кончик носа.

— Ну, как дела, моя ученая целительница? Что так невесела, мышка лабораторная?

Ирина Сергеевна посмотрела на мужа, несколько секунд помолчала, словно не зная, как себя вести, и вдруг обняла его за шею.

— Самое главное условие для счастливой семейной жизни — это не совсем чистая совесть одного из партнеров, — скрипучим нравоучительном тоном сказал Яков Михайлович.

— Яша, у тебя, оказывается, есть совесть? — испуганно спросила Ирина Сергеевна. — Почему ты мне никогда ничего не говорил о ней?

— Прости, любовь моя, я просто никогда не пользовался ею, вот и не замечал.

Они оба рассмеялись. Хорошо, что тучка была маленькой, и ее быстро сносило ветром двадцати пяти вместе прожитых лет и крепостью надежного дома.

— Ладно, — сказал Яков Михайлович, — хорошо, что не придется тебя пытать, чтобы узнать всю правду. А то я было собрался принести с работы клещи, чтобы вырвать у тебя чистосердечное признание…

— Вы? Меня пытать? Нет, Яков Михайлович, не на тех напали. Поищите себе другую.

— А вы, уважаемая Ирина Сергеевна, не учите меня, кого мне пытать. — Яков Михайлович вдруг замер и шумно втянул воздух носом. — Что это за запах? Не жаркого ли?

— Жаркого.

— Ну вот и собственноручное признание. Была бы совесть чиста — сунула бы супругу в рот сосиску холодную, перебьется как-нибудь. Не впервой. Ну а что именно подвигло вас на изготовление столь редкого в нашей семье жаркого, я, Ирина Сергеевна, и думать боюсь. При небольшом воображении и инсульт получить можно. И плакало тогда жаркое.

— Садись за стол, ревнивец.

— Потрясающее жаркое. Солнышко, а нельзя чаще приходить домой с нечистой совестью, а?

Ирина Сергеевна посмотрела на мужа.

— До чего же все-таки ваша нация хитрая, — улыбнулась она. — Как ты догадался, что я уже начала упаковывать вещи, чтобы переехать к другому?

— Очень просто, я сам собрался переехать к одной симпатичной старушке, смотрю, а чемоданы уже все заняты.

— Ладно, старушечий угодник. Если я тебя к кому-нибудь и отпущу, то только к юной длинноногой диве.

— Боюсь, до-олго тебе ждать придется. Что-то длинноногие дивы мало интересуются пожилыми бедными инженерами… Томка звонила?

— Я ей звонила, Яш. Слава богу, все у них хорошо.

— Олег держится?

— Ты что, смеешься? Не просто держится — скала.

— Ну и прекрасно. По крайней мере, нашей семье твое целительство пошло на пользу.

— Яш, — Ирина Сергеевна испытующе посмотрела на мужа, — я все думаю, а почему ты так ни разу и не попробовал вылечить кого-нибудь? Ведь с момента, как я поделилась с тобой этим даром, ты обладаешь им в полной мере. Как я, как Маша моя, как Олег.

— Это, солнышко мое ненаглядное, непростой вопрос. Я и сам много раз задавал его себе. И потом понял. Помнишь фразу у Ильфа и Петрова «пиво только членам профсоюза»?

— Н-нет.

— Очень емкая шутка. В ней и бедность — на всех в те времена даже пива не хватало, и — главное — система подкупов, на которых держалась в значительной степени советская власть. Вступай в профсоюз — получишь право купить бутылку пива.

— Но какое отношение…

— Самое очевидное. Тот же подкуп. Выполняй заповеди — вылечу. А купленная нравственность, думается мне, немного стоит. Собственно говоря, это уже и не нравственность и не вера во Всевышнего, а плата за лечение по прейскуранту. Старые советские штучки. Ведь вся система держалась на кнуте и прянике. Вступи в партию, истово повторяй на собраниях любую ахинею, которая в то время требовалась, донеси в партком, что такой-то и такой-то при исполнении гимна только издевательски разевают рты, а сам, очевидно из-за несогласия с политикой партии, не поет, глядишь, в награду поднимешься чуть быстрее на ступеньку по служебной лестнице, чуть быстрее поставят в очередь на квартиру, на машину, на телефон… Кладбище, наконец, получше выделят. А сделаешь что-нибудь чуть не так, не по их шаблону, неприятностей не оберешься, а то и загремишь в края не столь отдаленные.

Вот так и воспитывалась высокая нравственность коммуниста, строителя нового общества. Не мудрено, что с перестройкой и концом «руководящей роли» партии, миллионы верных ленинцев кинулись с азартом рвать свои партбилеты или сдавать их. Даже и не представишь сразу, какой величественный бумажный замок можно было бы построить из этих выброшенных партбилетов.